Байрон «Манфред» – анализ. Краткое изложение манфред Манфред байрон краткое

Ставшая дебютом Байрона-драматурга философская трагедия «Манфред», пожалуй, наиболее глубокое и значимое (наряду с мистерией «Каин», 1821) из произведений поэта в диалогическом жанре, не без оснований считается апофеозом байроновского пессимизма. Болезненно переживаемый писателем разлад с британским обществом, в конечном счёте побудивший его к добровольному изгнанию, неотвратимо углублявшийся кризис в личных отношениях, в котором он сам порою склонен был усматривать нечто фатально предопределённое, - все это наложило неизгладимый отпечаток «мировой скорби» на драматическую поэму (скептически относившийся к достижениям современного ему английского театра, Байрон не раз подчёркивал, что писал её для чтения), в которой наиболее зоркие из современников - не исключая и самого великого немца - усмотрели романтический аналог гётевского «Фауста».

Никогда ещё непредсказуемый автор «Чайльд Гарольда», «Гяура» и «Еврейских мелодий» не был столь мрачно-величествен, так «космичен» в своём презрении к обывательскому уделу большинства, и в то же время так беспощаден к немногим избранным, чья неукротимость духа и вечное искательство обрекали их на пожизненное одиночество; никогда ещё его образы так не походили своей отчуждённой масштабностью на заоблачные выси и недоступные хребты Бернских Альп, на фоне которых создавался «Манфред» и на фоне которых разворачивается его действие. Точнее, финал необычайно широко набросанного конфликта, ибо в драматической поэме, охватывающей, по существу, последние сутки существования главного героя (хронологически оно «зависает» где-то между XV и XVIII столетиями), важнее, чем где-либо ещё у Байрона, роль предыстории и подтекста. Для автора - а, следовательно, и для его аудитории - монументальная фигура Манфреда, его томление духа и несгибаемое богоборчество, его отчаянная гордыня и столь же неисцелимая душевная боль явились логическим итогом целой галереи судеб романтических бунтарей, вызванных к жизни пылкой фантазией поэта.

Поэма открывается, как и гётевский «Фауст», подведением предварительных - и неутешительных - итогов долгой и бурно прожитой жизни, только не перед лицом надвигающейся кончины, а перед лицом беспросветно унылого, не освящённого высокой целью и бесконечно одинокого существования.

Науки, философию, все тайны
Чудесного и всю земную мудрость -
Я всё познал, и всё постиг мой разум:
Что пользы в том?

Так размышляет разуверившийся в ценностях интеллекта анахорет-чернокнижник, пугающий слуг и простолюдинов своим нелюдимым образом жизни. Единственное, чего ещё жаждет уставший искать и разочаровываться гордый феодал и наделённый таинственным знанием запредельного отшельник, - это конца, забвения. Отчаявшись обрести его, он вызывает духов разных стихий: эфира, гор, морей, земных глубин, ветров и бурь, тьмы и ночи - и просит подарить ему забвение. «Забвение неведомо бессмертным», - отвечает один из духов; они бессильны. Тогда Манфред просит одного из них, бестелесных, принять тот зримый образ, «какой ему пристойнее». И седьмой дух - дух Судьбы - появляется ему в облике прекрасной женщины. Узнавший дорогие черты навек потерянной возлюбленной, Манфред падает без чувств.

Одиноко скитающегося по горным утёсам в окрестностях высочайшей горы Юнгфрау, с которой связано множество зловещих поверий, его встречает охотник за сернами - встречает в миг, когда Манфред, приговорённый к вечному прозябанию, тщетно пытается покончить самоубийством, бросившись со скалы. Они вступают в беседу; охотник приводит его в свою хижину. Но гость угрюм и неразговорчив, и его собеседник скоро понимает, что недуг Манфреда, его жажда смерти - отнюдь не физического свойства. Тот не отрицает: «Ты думаешь, что наша жизнь зависит / От времени? Скорей - от нас самих, / Жизнь для меня - безмерная пустыня, / Бесплодное и дикое прибрежье, / Где только волны стонут...»

Уходя, он уносит с собою источник терзающей его неутолимой муки. Только фее Альп - одной из сонма «властителей незримых», чей ослепительный образ ему удаётся вызвать заклятием, стоя над водопадом в альпийской долине, может он доверить свою печальную исповедь...

С юности чуждавшийся людей, он искал утоления в природе, «в борьбе с волнами шумных горных рек / Иль с бешеным прибоем океана»; влекомый духом открытия, он проник в заветные тайны, «что знали только в древности». Во всеоружии эзотерических знаний он сумел проникнуть в секреты невидимых миров и обрёл власть над духами. Но все эти духовные сокровища - ничто без единственной соратницы, кто разделял его труды и бдения бессонные, - Астарты, подруги, любимой им и им же погубленной. Мечтая хоть на миг снова свидеться с возлюбленной, он просит фею Альп о помощи.

«Фея. Над мёртвыми бессильна я, но если / Ты поклянёшься мне в повиновеньи...» Но на это Манфред, никогда ни перед кем не склонявший головы, не способен. Фея исчезает. А он - влекомый дерзновенным замыслом, продолжает свои блуждания по горным высям и заоблачным чертогам, где обитают властители незримого.

Ненадолго мы теряем Манфреда из виду, но зато становимся свидетелями встречи на вершине горы Юнгфрау трёх парок, готовящихся предстать перед царём всех духов Ариманом. Три древние божества, управляющие жизнью смертных, под пером Байрона разительно напоминают трёх ведьм в шекспировском «Макбете»; и в том, что они рассказывают друг другу о собственном промысле, слышатся не слишком типичные для философских произведений Байрона ноты язвительной сатиры. Так, одна из них «...женила дураков, / Восстановляла падшие престолы / И укрепляла близкие к паденью <…> / <…> превращала / В безумцев мудрых, глупых - в мудрецов, / В оракулов, чтоб люди преклонялись / Пред властью их и чтоб никто из смертных / Не смел решать судьбу своих владык / И толковать спесиво о свободе...» Вместе с появившейся Немезидой, богиней возмездия, они направляются в чертог Аримана, где верховный правитель духов восседает на троне - огненном шаре.

Хвалы повелителю незримых прерывает неожиданно появляющийся Манфред. Духи призывают его простереться во прахе перед верховным владыкой, но тщетно: Манфред непокорен.

Диссонанс во всеобщее негодование вносит первая из парок, заявляющая, что этот дерзкий смертный не схож ни с кем из своего презренного племени: «Его страданья / Бессмертны, как и наши; знанья, воля / И власть его, поскольку совместимо / Все это с бренным прахом, таковы, / Что прах ему дивится; он стремился / Душою прочь от мира и постигнул / То, что лишь мы, бессмертные, постигли: / Что в знании нет счастья, что наука - / Обмен одних незнаний на другие». Манфред просит Немезиду вызвать из небытия «в земле непогребенную - Астарту».

Призрак появляется, но даже всесильному Ариману не дано заставить видение заговорить. И только в ответ на страстный, полубезумный монолог-призыв Манфреда откликается, произнося его имя. А затем добавляет: «Заутра ты покинешь землю». И растворяется в эфире.

В предзакатный час в старинном замке, где обитает нелюдимый граф-чернокнижник, появляется аббат святого Мориса. Встревоженный ползущими по округе слухами о странных и нечестивых занятиях, которым предаётся хозяин замка, он считает своим долгом призвать его «очиститься от скверны покаяньем / И примириться с церковью и небом». «Слишком поздно», - слышит он лаконичный ответ. Ему, Манфреду, не место в церковном приходе, как и среди любой толпы: «Я обуздать себя не мог; кто хочет / Повелевать, тот должен быть рабом; / Кто хочет, чтоб ничтожество признало / Его своим властителем, тот должен / Уметь перед ничтожеством смиряться, / Повсюду проникать и поспевать / И быть ходячей ложью. Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок - я тоже». Оборвав разговор, он спешит уединиться, чтобы ещё раз насладиться величественным зрелищем заката солнца - последнего в его жизни.

А тем временем слуги, робеющие перед странным господином, вспоминают иные дни: когда рядом с неустрашимым искателем истин была Астарта - «единственное в мире существо, / Которое любил он, что, конечно, / Родством не объяснялось...» Их разговор прерывает аббат, требующий, чтобы его срочно провели к Манфреду.

Между тем Манфред в одиночестве спокойно ждёт рокового мига. Ворвавшийся в комнату аббат ощущает присутствие могущественной нечистой силы. Он пытается заклять духов, но тщетно. «Дух. <…> Настало время, смертный, / Смирись. Манфред. Я знал и знаю, что настало. / Но не тебе, рабу, отдам я душу. / Прочь от меня! Умру, как жил, - один». Гордый дух Манфреда, не склоняющегося перед властью любого авторитета, остаётся несломленным. И если финал пьесы Байрона сюжетно действительно напоминает финал гётевского «Фауста», то нельзя не заметить и существенного различия между двумя великими произведениями: за душу Фауста ведут борьбу ангелы и Мефистофель, душу же байроновского богоборца обороняет от сонма незримых сам Манфред («Бессмертный дух сам суд себе творит / За добрые и злые помышленья»).

«Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!» - бросает он на прощание аббату.

Ставшая дебютом Байрона-драматурга философская трагедия «Манфред», пожалуй, наиболее глубокое и значимое (наряду с мистерией «Каин», 1821) из произведений поэта в диалогическом жанре, не без оснований считается апофеозом байроновского пессимизма. Болезненно переживаемый писателем разлад с британским обществом, в конечном счёте побудивший его к добровольному изгнанию, неотвратимо углублявшийся кризис в личных отношениях, в котором он сам порою склонен был усматривать нечто фатально предопределённое, - все это наложило неизгладимый отпечаток «мировой скорби» на драматическую поэму (скептически относившийся к достижениям современного ему английского театра, Байрон не раз подчёркивал, что писал её для чтения), в которой наиболее зоркие из современников - не исключая и самого великого немца - усмотрели романтический аналог гётевского «Фауста».

Никогда ещё непредсказуемый автор «Чайльд Гарольда», «Гяура» и «Еврейских мелодий» не был столь мрачно-величествен, так «космичен» в своём презрении к обывательскому уделу большинства, и в то же время так беспощаден к немногим избранным, чья неукротимость духа и вечное искательство обрекали их на пожизненное одиночество; никогда ещё его образы так не походили своей отчуждённой масштабностью на заоблачные выси и недоступные хребты Бернских Альп, на фоне которых создавался «Манфред» и на фоне которых разворачивается его действие. Точнее, финал необычайно широко набросанного конфликта, ибо в драматической поэме, охватывающей, по существу, последние сутки существования главного героя (хронологически оно «зависает» где-то между XV и XVIII столетиями), важнее, чем где-либо ещё у Байрона, роль предыстории и подтекста. Для автора - а, следовательно, и для его аудитории - монументальная фигура Манфреда, его томление духа и несгибаемое богоборчество, его отчаянная гордыня и столь же неисцелимая душевная боль явились логическим итогом целой галереи судеб романтических бунтарей, вызванных к жизни пылкой фантазией поэта.

Поэма открывается, как и гётевский «Фауст», подведением предварительных - и неутешительных - итогов долгой и бурно прожитой жизни, только не перед лицом надвигающейся кончины, а перед лицом беспросветно унылого, не освящённого высокой целью и бесконечно одинокого существования.

Науки, философию, все тайны
Чудесного и всю земную мудрость -
Я всё познал, и всё постиг мой разум:
Что пользы в том?

Так размышляет разуверившийся в ценностях интеллекта анахорет-чернокнижник, пугающий слуг и простолюдинов своим нелюдимым образом жизни. Единственное, чего ещё жаждет уставший искать и разочаровываться гордый феодал и наделённый таинственным знанием запредельного отшельник, - это конца, забвения. Отчаявшись обрести его, он вызывает духов разных стихий: эфира, гор, морей, земных глубин, ветров и бурь, тьмы и ночи - и просит подарить ему забвение. «Забвение неведомо бессмертным», - отвечает один из духов; они бессильны. Тогда Манфред просит одного из них, бестелесных, принять тот зримый образ, «какой ему пристойнее». И седьмой дух - дух Судьбы - появляется ему в облике прекрасной женщины. Узнавший дорогие черты навек потерянной возлюбленной, Манфред падает без чувств.

Одиноко скитающегося по горным утёсам в окрестностях высочайшей горы Юнгфрау, с которой связано множество зловещих поверий, его встречает охотник за сернами - встречает в миг, когда Манфред, приговорённый к вечному прозябанию, тщетно пытается покончить самоубийством, бросившись со скалы. Они вступают в беседу; охотник приводит его в свою хижину. Но гость угрюм и неразговорчив, и его собеседник скоро понимает, что недуг Манфреда, его жажда смерти - отнюдь не физического свойства. Тот не отрицает: «Ты думаешь, что наша жизнь зависит / От времени? Скорей - от нас самих, / Жизнь для меня - безмерная пустыня, / Бесплодное и дикое прибрежье, / Где только волны стонут...»

Уходя, он уносит с собою источник терзающей его неутолимой муки. Только фее Альп - одной из сонма «властителей незримых», чей ослепительный образ ему удаётся вызвать заклятием, стоя над водопадом в альпийской долине, может он доверить свою печальную исповедь...

С юности чуждавшийся людей, он искал утоления в природе, «в борьбе с волнами шумных горных рек / Иль с бешеным прибоем океана»; влекомый духом открытия, он проник в заветные тайны, «что знали только в древности». Во всеоружии эзотерических знаний он сумел проникнуть в секреты невидимых миров и обрёл власть над духами. Но все эти духовные сокровища - ничто без единственной соратницы, кто разделял его труды и бдения бессонные, - Астарты, подруги, любимой им и им же погубленной. Мечтая хоть на миг снова свидеться с возлюбленной, он просит фею Альп о помощи.

«Фея. Над мёртвыми бессильна я, но если / Ты поклянёшься мне в повиновеньи...» Но на это Манфред, никогда ни перед кем не склонявший головы, не способен. Фея исчезает. А он - влекомый дерзновенным замыслом, продолжает свои блуждания по горным высям и заоблачным чертогам, где обитают властители незримого.

Ненадолго мы теряем Манфреда из виду, но зато становимся свидетелями встречи на вершине горы Юнгфрау трёх парок, готовящихся предстать перед царём всех духов Ариманом. Три древние божества, управляющие жизнью смертных, под пером Байрона разительно напоминают трёх ведьм в шекспировском «Макбете»; и в том, что они рассказывают друг другу о собственном промысле, слышатся не слишком типичные для философских произведений Байрона ноты язвительной сатиры. Так, одна из них «...женила дураков, / Восстановляла падшие престолы / И укрепляла близкие к паденью / превращала / В безумцев мудрых, глупых - в мудрецов, / В оракулов, чтоб люди преклонялись / Пред властью их и чтоб никто из смертных / Не смел решать судьбу своих владык / И толковать спесиво о свободе...» Вместе с появившейся Немезидой, богиней возмездия, они направляются в чертог Аримана, где верховный правитель духов восседает на троне - огненном шаре.

Хвалы повелителю незримых прерывает неожиданно появляющийся Манфред. Духи призывают его простереться во прахе перед верховным владыкой, но тщетно: Манфред непокорен.

Диссонанс во всеобщее негодование вносит первая из парок, заявляющая, что этот дерзкий смертный не схож ни с кем из своего презренного племени: «Его страданья / Бессмертны, как и наши; знанья, воля / И власть его, поскольку совместимо / Все это с бренным прахом, таковы, / Что прах ему дивится; он стремился / Душою прочь от мира и постигнул / То, что лишь мы, бессмертные, постигли: / Что в знании нет счастья, что наука - / Обмен одних незнаний на другие». Манфред просит Немезиду вызвать из небытия «в земле непогребенную - Астарту».

Призрак появляется, но даже всесильному Ариману не дано заставить видение заговорить. И только в ответ на страстный, полубезумный монолог-призыв Манфреда откликается, произнося его имя. А затем добавляет: «Заутра ты покинешь землю». И растворяется в эфире.

В предзакатный час в старинном замке, где обитает нелюдимый граф-чернокнижник, появляется аббат святого Мориса. Встревоженный ползущими по округе слухами о странных и нечестивых занятиях, которым предаётся хозяин замка, он считает своим долгом призвать его «очиститься от скверны покаяньем / И примириться с церковью и небом». «Слишком поздно», - слышит он лаконичный ответ. Ему, Манфреду, не место в церковном приходе, как и среди любой толпы: «Я обуздать себя не мог; кто хочет / Повелевать, тот должен быть рабом; / Кто хочет, чтоб ничтожество признало / Его своим властителем, тот должен / Уметь перед ничтожеством смиряться, / Повсюду проникать и поспевать / И быть ходячей ложью. Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок - я тоже». Оборвав разговор, он спешит уединиться, чтобы ещё раз насладиться величественным зрелищем заката солнца - последнего в его жизни.

А тем временем слуги, робеющие перед странным господином, вспоминают иные дни: когда рядом с неустрашимым искателем истин была Астарта - «единственное в мире существо, / Которое любил он, что, конечно, / Родством не объяснялось...» Их разговор прерывает аббат, требующий, чтобы его срочно провели к Манфреду.

Между тем Манфред в одиночестве спокойно ждёт рокового мига. Ворвавшийся в комнату аббат ощущает присутствие могущественной нечистой силы. Он пытается заклять духов, но тщетно. «Дух. Настало время, смертный, / Смирись. Манфред. Я знал и знаю, что настало. / Но не тебе, рабу, отдам я душу. / Прочь от меня! Умру, как жил, - один». Гордый дух Манфреда, не склоняющегося перед властью любого авторитета, остаётся несломленным. И если финал пьесы Байрона сюжетно действительно напоминает финал гётевского «Фауста», то нельзя не заметить и существенного различия между двумя великими произведениями: за душу Фауста ведут борьбу ангелы и Мефистофель, душу же байроновского богоборца обороняет от сонма незримых сам Манфред («Бессмертный дух сам суд себе творит / За добрые и злые помышленья»).

«Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!» - бросает он на прощание аббату.

Пересказал

Драматическая поэма «Манфред» Джорджа Байрона – его первый шаг в драматургии. Изначально предназначалась для чтения, а не для сценической постановки, была названа автором «поэмой в диалогах белым стихом». Спектакль был поставлен после многочисленных переработок 17 лет спустя после написания.

Поэма пропитана мистицизмом. Эпиграфом служат шекспировские строки о вещах, которые «не снились философии». Сам Байрон называет произведение «необузданным, метафизичным и необъяснимым». Главный герой граф Манфред способен повелевать духами, связан с потусторонними силами, но появление таких способностей и события его прошлой жизни остаются для читателя нераскрытыми. Поэма построена на терзаниях главного героя, попытках найти покой, но причины их описаны полунамеками, сохраняя интригу даже в финале.

Действие происходит в графском замке, расположенном в Бернских Альпах, их окрестностях. Действующие лица – Манфред, аббат, охотник, слуги. Большинство реплик произносят бестелесные духи, мистические персонажи.

Акт первый

Знакомит читателя с главным героем, интригует его метафизическими способностями и позволяет проникнуться душевными муками.

Первая сцена

Знакомство с Манфредом происходит в полночь в готической галерее. Монолог героя полон страданий, жалоб на усталость от жизни. Его душа измучена непосильной ношей абсолютного вселенского знания, но лишена познания обычных человеческих радостей. В отчаянии он призывает духов – властителей вселенной.

Потусторонние существа недовольны его призывом, но откликаются, ибо не в силах отказать требованию повелителя. По очереди репликами обозначают свое невидимое присутствие семь духов – эфира, гор, морей, вулканов, бурь, ночи, света. Хором они спрашивают, зачем потревожены, что нужно от них смертному.

Манфред просит у них забвения, недовольство духов сменяется удивлением. Забвение оказывается непонятным и неподвластным понятием для существ, живущих в вечности одновременно прошедшим, настоящим и будущим. Они предлагают взамен одарить его земными благами – властью, богатством, долголетием, которые он презрительно отвергает.

Перед уходом дух света выполняет просьбу предстать в каком-либо земном образе. Им оказывается образ прекрасной женщины, увидев который Манфред лишается чувств.

Сцена заканчивается монологом эфемерного Голоса, произносящего заклинания, приоткрывающего тайну мученика – на его душу наложено заклятие непрекращающихся страданий.

Вторая сцена

Утром граф взбирается на вершину горы Юнгфрау, возвышающуюся над облаками. Не получая удовольствия от жизни, он решает прекратить свои земные страдания. Его монолог о сожалении и прощании с миром особенно пронзителен на фоне прекрасных альпийских пейзажей.

Это случайно замечает охотник за сернами, который тайком подбирается и силой удерживает самоубийцу от прыжка с обрыва. Уговорами заставляет спуститься с горы и уводит.

Акт второй

Действия сцен начинаются у подножия альпийских гор и переносятся все выше.

Первая сцена

События происходят в охотничьей хижине. Охотник узнает в молодом человеке представителя знатного богатого рода, всячески старается отвлечь его от тяжелых мыслей. Пытается ублажить его, согреть, предлагает вино и беседу. Но увещевания незамысловатого охотника сводятся к смирению, терпению, молитвам, что претит мятежным порывам графа. Герой отвергает предложение сопроводить его до замка, откупается от спасителя золотом и уходит.

Вторая сцена

Манфред отправляется не домой, а в нижнюю долину гор к водопаду, где вызывает фею Альп. Она благоволительно предлагает ему помощь, выслушивает, но негодует, когда узнает, что причина страданий – долг перед умершей смертной. Позже фея смягчается, обещает, хотя бессильна над мертвыми, выполнить желание влюбленного – на миг увидеть возлюбленную. Но выдвигает требование во всем ей повиноваться.

Манфред не может усмирить свою гордость, чтобы подчинить свою волю существу, которого считает своим рабом. Он прогоняет фею и решает обратиться к демонам, близким к царству мертвых.

Третья сцена

Ночью на вершине Юнгфрау, с которой утром хотел броситься страдалец, собираются парки. Мифические существа, властительницы человеческих судеб поют о своих деяниях на земле – они одаривают благополучием и властью людям, взамен требуя, чтобы те служили темным силам, сеяли зло. Парки ожидают Немезиду – богиню возмездия. С ее появлением все отправляются к своему повелителю Ариману.

Четвертая сцена

Парки с Немезидой прибывают в чертоги Аримана – властелина смерти и тьмы, олицетворяющего злое начало. Он восседает на троне в виде огненного шара и принимает восхваления духов, когда появляется Манфред. Духи разгневаны присутствием смертного, но подчиняются приказу Аримана, повелевшего им выполнить желание человека – заставить восстать усопшую, но не погребенную в земле Астарту.

Немезида вызывает молчаливый призрак Астарты. Граф, наконец добившийся своего, требует у нее для себя прощения или проклятия. Но единственное, что изрекает восставшая, это пророчество о том, что до утра он покинет землю, и исчезает навсегда.

Акт третий

Действия переносятся в графский замок.

Первая сцена

За час до заката солнца Манфреда посещает аббат святого Мориса, который наслышан о поведении молодого человека, прибыл, чтобы спасти его мятежную душу. Но искушенная чернокнижием душа не принимает уговоров вернуться к религиозному смирению, отвергает возможность покаяться и найти успокоение в молитве. Аббат видит, что он стремится к гибели, решает за ним осторожно следить.

Вторая сцена

Сама короткая сцена, в которой на зов хозяина является слуга Герман и сообщает о закате. Стоя у окна, граф прощается со светилом.

Третья сцена

На террасе перед башней, в которой уединился Манфред, беседуют Герман, Мануэль, другие графские слуги. Из их разговора становится понятно, что единственным близким существом хозяина была его возлюбленная Астарта, с которой его связывали родственные узы. Слуг прерывает аббат, требующий допуска в башню. Мануэль противится, но обещает служителю поведать нечто, о чем автор предпочитает не рассказывать читателю.

Четвертая сцена

Аббат входит в башню, где граф готовится к смерти. Он пытается говорить с мучеником, но его уговоры прерывает появление мрачного признака. Дух просит священнослужителя не вмешиваться и зовет Манфреда с собой. Тот одинаково противится как аббату, так злому духу, но ждет смерти как избавления.

Дух исчезает. Силы оставляют молодого человека. Он умирает без покаяния на руках у аббата, страшащегося даже подумать о мире, куда в одиночестве отправилась гордая душа. Занавес.

Произведение по стилю, чувственной силе изложения оставляет у читателя «послевкусие» мистической загадочности, трепета перед непонятными высшими материями. Разочарованию от смерти главного героя сопутствуют восхищение его гордостью, жертвенностью, несломленным духом, что характерно для мрачного, но романтичного творчества Байрона.

«Манфред», пожалуй, наиболее глубокое и значимое (наряду с мистерией «Каин», 1821) из произведений поэта в диалогическом жанре, не без оснований считается апофеозом байроновского пессимизма. Болезненно переживаемый писателем разлад с британским обществом, в конечном счете побудивший его к добровольному изгнанию, неотвратимо углублявшийся кризис в личных отношениях, в котором он сам порою склонен был усматривать нечто фатально предопределенное, - все это наложило неизгладимый отпечаток «мировой скорби» на драматическую поэму (скептически относившийся к достижениям современного ему английского театра, не раз подчеркивал, что писал ее для чтения), в которой наиболее зоркие из современников - не исключая и самого великого немца - усмотрели романтический аналог гетевского «Фауста».

Никогда еще непредсказуемый «Чайльд », «Гяура» и «Еврейских мелодий» не был столь мрачно-величествен, так «кос-мичен» в своем презрении к обывательскому уделу большинства, и в то же время так беспощаден к немногим избранным, чья неукротимость духа и вечное искательство обрекали их на пожизненное одиночество; никогда еще его образы так не походили своей отчужденной масштабностью на заоблачные выси и недоступные хребты Бернских Альп, на фоне которых создавался «Манфред» и на фоне которых разворачивается его действие. Точнее, финал необычайно широко набросанного конфликта, ибо в драматической поэме, охватывающей, по существу, последние сутки существования главного (хронологически оно «зависает» где-то между XV и XVIII столетиями), важнее, чем где-либо еще у Байрона, роль предыстории и подтекста. Для автора - а, следовательно, и для его аудитории - монументальная фигура Манфреда, его томление духа и несгибаемое богоборчество, его отчаянная гордыня и столь же неисцелимая душевная боль явились логическим итогом целой галереи судеб романтических бунтарей, вызванных к жизни пылкой фантазией поэта.

Поэма открывается, как и гетевский «Фауст», подведением предварительных - и неутешительных - итогов долгой и бурно прожитой жизни, только не перед лицом надвигающейся кончины, а перед лицом беспросветно унылого, не освященного высокой целью и бесконечно одинокого существования. «Науки, философию, все тайны / Чудесного и всю земную мудрость - /Я все познал, и все постиг мой разум: / Что пользы в том?» - размышляет изверившийся в ценностях интеллекта анахорет-чернокнижник, пугающий слуг и простолюдинов своим нелюдимым образом жизни. Единственное, чего еще жаждет уставший искать и разочаровываться гордый феодал и наделенный таинственным знанием запредельного отшельник, - это конца, забвения. Отчаявшись обрести его, он вызывает духов разных стихий: эфира, гор, морей, земных глубин, ветров и бурь, тьмы и ночи - и просит подарить ему забвение. «Забвение неведомо бессмертным» , - отвечает один из духов; они бессильны. Тогда Манфред просит одного из них, бестелесных, принять тот зримый , «какой ему пристойнее». И седьмой дух - дух Судьбы - появляется ему в облике прекрасной женщины. Узнавший дорогие черты навек потерянной возлюбленной, Манфред падает без чувств.

Одиноко скитающегося по горным утесам в окрестностях высочайшей горы Юнгфрау, с которой связано множество зловещих поверий, его встречает охотник за сернами - встречает в миг, когда Манфред, приговоренный к вечному прозябанию, тщетно пытается покончить самоубийством, бросившись со скалы. Они вступают в беседу; охотник приводит его в свою хижину. Но гость угрюм и неразговорчив, и его собеседник скоро понимает, что недуг Манфреда, его жажда смерти - отнюдь не физического свойства. Тот не отрицает: «Ты думаешь, что наша зависит / От времени? Скорей - от нас самих, / Жизнь для меня - безмерная пустыня, / Бесплодное и дикое прибрежье, / Где только волны стонут…»

УХОДЯ, он уносит с собою источник терзающей его неутолимой муки. Только фее Альп - одной из сонма «властителей незримых», чей ослепительный образ ему удается вызвать заклятием, стоя над водопадом в альпийской долине, может он поверить свою печальную исповедь…

С юности чуждавшийся людей, он искал утоления в природе, «в борьбе с волнами шумных горных рек / с бешеным прибоем океана»; влекомый духом открытия, он проник в заветные тайны, «что знали только в древности». Во всеоружии эзотерических знаний он сумел проникнуть в секреты невидимых миров и обрел власть над духами. Но все эти духовные сокровища - ничто без единственной соратницы, кто разделял его труды и бдения бессонные, - Астарты, подруги, любимой им и им же погубленной. Мечтая хоть на миг снова свидеться с возлюбленной, он просит фею Альп о помощи.

«Ф е я. Над мертвыми бессильна я, но если / Ты поклянешься мне в повиновеньи…» Но на это Манфред, никогда ни перед кем не склонявший головы, не способен. Фея исчезает. А он - влекомый дерзновенным замыслом, продолжает свои блуждания по горным высям и заоблачным чертогам, где обитают властители незримого.

Ненадолго мы теряем Манфреда из виду, но зато становимся свидетелями встречи на вершине горы Юнгфрау трех парок, готовящихся предстать перед царем всех духов Ариманом. Три древние божества, управляющие жизнью смертных, под пером Байрона разительно напоминают трех ведьм в шекспировском «Макбете»; и в том, что они рассказывают друг другу о собственном промысле, слышатся не слишком типичные для философских произведений Байрона ноты язвительной сатиры. Так, одна из них «…женила дураков, / Восстановляла падшие престолы / И укрепляла близкие к паденью <…> / <…> превращала / В безумцев мудрых, глупых - в мудрецов, / В оракулов, чтоб люди преклонялись / Пред властью их и чтоб никто из смертных / Не смел решать судьбу своих владык / И толковать спесиво о свободе…» Вместе с появившейся Немезидой, богиней возмездия, они направляются в чертог Аримана, где верховный правитель духов восседает на троне - огненном шаре.

Хвалы повелителю незримых прерывает неожиданно появляющийся Манфред. Духи призывают его простереться во прахе перед верховным владыкой, но тщетно: Манфред непокорен.

Диссонанс во всеобщее негодование вносит первая из парок, заявляющая, что этот дерзкий смертный не схож ни с кем из своего презренного племени: «Его страданья / Бессмертны, как и наши; знанья, воля / И власть его, поскольку совместимо / Все это с бренным прахом, таковы, / Что прах ему дивится; он стремился / Душою прочь от мира и постигнул / То, что лишь мы, бессмертные, постигли: / Что в знании нет , что наука - / Обмен одних незнаний на другие». Манфред просит Немезиду вызвать из небытия «в земле непогребенную - Астарту».

Призрак появляется, но даже всесильному Ариману не дано заставить видение заговорить. И только в ответ на страстный, полубезумный монолог-призыв Манфреда откликается, произнося его имя. А затем добавляет: «Заутра ты покинешь землю». И растворяется в эфире.

В предзакатный час в старинном замке, где обитает нелюдимый граф-чернокнижник, появляется аббат святого Мориса. Встревоженный ползущими по округе слухами о странных и нечестивых занятиях, которым предается хозяин замка, он считает своим долгом призвать его «очиститься от скверны покаяньем / И примириться с церковью и небом». «Слишком поздно», - слышит он лаконичный ответ. Ему, Манфреду, не место в церковном приходе, как и среди любой толпы: «Я обуздать себя не мог; кто хочет / Повелевать, тот должен быть рабом; / Кто хочет, чтоб ничтожество признало / Его своим властителем, тот должен / Уметь перед ничтожеством смиряться, / Повсюду проникать и поспевать / И быть ходячей ложью. Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок - я тоже». Оборвав разговор, он спешит уединиться, чтобы еще раз насладиться величественным зрелищем заката солнца - последнего в его жизни.

А тем временем слуги, робеющие перед странным господином, вспоминают иные дни: когда рядом с неустрашимым искателем истин была Астарта - «единственное в мире существо, / Которое любил он, что, конечно, / Родством не объяснялось…» Их разговор прерывает аббат, требующий, чтобы его срочно провели к Манфреду.

Между тем Манфред в одиночестве спокойно ждет рокового мига. Ворвавшийся в комнату аббат ощущает присутствие могущественной нечистой силы. Он пытается заклять духов, но тщетно. «Д у х. <…> Настало время, смертный, / Смирись. Манфред. Я знал и знаю, что настало. / Но не тебе, рабу, отдам я душу. / Прочь от меня! Умру, как жил, - один». Гордый дух Манфреда, не склоняющегося перед властью любого авторитета, остается несломленным. И если финал пьесы Байрона сюжетно действительно напоминает финал гетевского «Фауста», то нельзя не заметить и существенного различия между двумя великими произведениями: за душу Фауста ведут борьбу ангелы и , душу же байроновского богоборца обороняет от сонма незримых сам Манфред («Бессмертный дух сам суд себе творит / За добрые и злые помышленья»).

«Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!» - бросает он на прощание аббату.

Джордж Гордон Байрон

DRAMATIS PERSONAE

Манфред.

Охотник за сернами.

Аббат св. Маврикия.

Мануэль.

Герман.

Фея Альп.

Ариман.

Немезида.

Парки.

Духи.

Действие происходит в Бернских Альпах, частью в замке Манфреда, частью в горах.

АКТ ПЕРВЫЙ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Готическая галерея. - Полночь. Манфред (один)

Ночник пора долить, хотя иссякнет
Он все-таки скорей, чем я усну;
Ночь не приносит мне успокоенья
И не дает забыться от тяжелых,
Неотразимых дум: моя душа
Не знает сна, и я глаза смыкаю
Лишь для того, чтоб внутрь души смотреть.
Не странно ли, что я еще имею
Подобие и облик человека,
Что я живу? Но скорбь - наставник мудрых;
Скорбь - знание, и тот, кто им богаче,
Тот должен был в страданиях постигнуть,
Что древо знания - не древо жизни.
Науки, философию, все тайны
Чудесного и всю земную мудрость -
Я все познал, и все постиг мой разум,
Что пользы в том? - Я расточал добро
И даже сам встречал добро порою;
Я знал врагов и разрушал их козни,
И часто враг смирялся предо мной,
Что пользы в том? - Могущество и страсти,
Добро и зло - все, что волнует мир, -
Все для меня навеки стало чуждым
В тот адский миг. Мне даже страх неведом,
И осужден до гроба я не знать
Ни трепета надежд или желаний,
Ни радости, ни счастья, ни любви. -
Но час настал. -
Таинственные силы!
Властители вселенной безграничной.
Кого искал я в свете дня и в тьме!
Вы, в воздухе сокрытые, - незримо
Живущие в эфире, - вы, кому
Доступны гор заоблачные выси,
И недра скал, и бездны океана, -
Во имя чар, мне давших власть над вами,

Молчание.

Ответа нет. - Так именем того,
Кто властвует над вами, - начертаньем,
Которое вас в трепет повергает, -
Велением бессмертного! - Явитесь!

Молчание.

Ответа нет. - Но, духи тьмы и света,
Вам не избегнуть чар моих: той силой,
Что всех неотразимее, - той властью,
Что рождена на огненном обломке
Разрушенного мира, - на планете,
Погибшей и навеки осужденной
Блуждать среди предвечного пространства,
Проклятием, меня гнетущим, - мыслью,
Живущею во мне и вкруг меня, -
Зову и заклинаю вас: явитесь!

В темном конце галереи появляется неподвижная звезда и слышится голос, который поет. Первый дух

Смертный! На луче звезды
Я спустился с высоты.
Силе чар твоих послушный,
Я покинул мир воздушный,
Мой чертог среди эфира,
Нежно сотканный дыханьем
Туч вечерних и сияньем
Золотистого сафира
В предзакатной тишине.
Смертный! Что велишь ты мне?

Второй дух

Монблан - царь гор, он до небес
Возносится главой
На троне скал, в порфире туч,
В короне снеговой.
Лесами стан его повит.
Громовый гул лавин
В могучей длани держит он
Над синей мглой долин.
Века веков громады льдов
Вдоль скал его ползут,
Но чтоб низвергнуться во прах -
Моих велений ждут.
Я грозный повелитель гор,
Единым словом я
До недр их потрясти могу, -
Кто ты, чтоб звать меня?

Третий дух

В тишине заповедной,
В синей бездне морей,
Где сирена вплетает
Перлы в зелень кудрей,
Где во мраке таится
Водяная змея, -
Гулом бури твой голос
Долетел до меня.
Мой чертог из коралла
Он наполнил собой, -
Что ты хочешь, о смертный?
Дух морей пред тобой!

Четвертый дух

Где недра вулканов
Кипят в полусне
И лава клокочет
В гудящем огне,
Где Анды корнями
Ушли в глубину -
Вершинами гордо
Стремясь в вышину, -
Во мраке подземном
Тебе я внимал,
На зов твой покорно
Из мрака предстал!

Пятый дух

Я дух и повелитель бурь,
Я властелин ветров;
Свой путь к тебе я совершал
Средь молний и громов.
Чрез океан нес ураган
Меня на голос твой,
Плыл в море флот, но в бездне вод
Он будет пред зарей!

Шестой дух

Дух Ночи пред тобой, дух темноты -
Зачем меня терзаешь светом ты?

Седьмой дух

Твоей звездою правил я
В те дни, когда еще земля
Была не создана. То был
Мир дивный, полный юных сил,
Мир, затмевавший красотой,
Теченьем царственным своим
Все звезды, что блистали с ним
В пустыне неба голубой.
Но час настал - и навсегда
Померкла дивная звезда!
Огнистой глыбой без лучей,
Зловещим призраком ночей,
Без цели мчится вдаль она,
Весь век блуждать осуждена.
И ты, родившийся под той
Для неба чуждою звездой,
Ты, червь, пред кем склоняюсь я,
В груди презренье затая,
Ты, властью, данною тебе,
Чтобы предать тебя Судьбе,
Призвавший лишь на краткий миг
Меня в толпу рабов своих,
Скажи, сын праха, для чего
Ты звал владыку своего?

Семь духов

Владыки гор, ветров, земли и бездн морских,
Дух воздуха, дух тьмы и дух твоей судьбы -
Все притекли к тебе, как верные рабы, -
Что повелишь ты им? Чего ты ждешь от них?

Манфред

Забвения.

Первый дух

Чего - кого - зачем?

Манфред

Вы знаете. Того, что в сердце скрыто.
Прочтите в нем - я сам сказать не в силах.

Мы можем дать лишь то, что в нашей власти:
Проси короны, подданных, господства
Хотя над целым миром, - пожелай
Повелевать стихиями, в которых
Мы безгранично царствуем, - все будет
Дано тебе.

Манфред

Забвенья - лишь забвенья.
Вы мне сулите многое, - ужели
Не в силах дать лишь одного?

Не в силах.
Быть может, смерть…

Манфред

Но даст ли смерть забвенье?

Забвение неведомо бессмертным:
Мы вечны - и прошедшее для нас
Сливается с грядущим в настоящем.
Вот наш ответ.

Манфред

Вы надо мной глумитесь;
Но властью чар, мне давших власть над вами,
Я царь для вас. - Рабы, не забывайтесь!
Бессмертный дух, наследье Прометея,
Огонь, во мне зажженный, так же ярок,
Могуч и всеобъемлющ, как и ваш,
Хотя и облечен земною перстью.
Ответствуйте - иль горе вам!

Мы можем
Лишь повторить ответ: он заключен
В твоих словах.

Манфред

В каких?

Ты говорил нам,
Что равен нам; а смерть для нас - ничто.

Манфред

Так я напрасно звал вас! Вы не в силах
Иль, не хотите мне помочь.

Проси:
Мы все дадим, что только в нашей власти.
Проси короны, мощи, долголетья…

Манфред

Проклятие! К чему мне долголетье?
И без того дни долги! Прочь!

Помедли,
Подумай, прежде чем нас отпустить.
Быть может, есть хоть что-нибудь, что ценно
В твоих глазах?

Манфред

О, нет! Но пред разлукой
Мне хочется увидеть вас. Я слышу
Печальные и сладостные звуки,
Я вижу яркую недвижную звезду.
Но дальше - мрак. Предстаньте предо мною.
Один иль все, в своем обычном виде.

Мы не имеем óбразов - мы души
Своих стихий. Но выбери любую
Из форм земных - и примем мы ее.

Манфред

Нет ничего на всей земле, что б было
Отрадно мне иль ненавистно. Пусть
Сильнейший между вами примет образ,
Какой ему пристойнее.

Седьмой дух (появляясь в образе прекрасной женщины)

Смотри!

Манфред

О боже! Если ты не наважденье
И не мечта безумная, я мог бы
Опять изведать счастье. О, приди,
Приди ко мне, и снова…

Призрак исчезает.

Я раздавлен!

В час, когда молчит волна,
Над волной горит луна,
Под кустами - светляки,
Над могилой огоньки;
В час, когда сова рыдает,
Метеор, скользя, блистает
В глубине ночных небес
И недвижен темный лес, -
Властью, силой роковой
Овладею я тобой.
Пусть глубок твой будет сон -
Не коснется духа он.
Есть зловещие виденья,
От которых нет спасенья:
Тайной силою пленен,
В круг волшебный заключен,
Ты нигде их не забудешь,
Никогда один не будешь -
Ты замрешь навеки в них, -
В темных силах чар моих.
И проклятья вещий глас
Уж изрек в полночный час
Над тобой свой приговор:
В ветре будешь ты с тех пор
Слышать только скорбный стон;
Ночью, скорбью удручен,
Будешь солнца жаждать ты;
Но едва из темноты
Выйдет солнце над тобой -
Будешь ночи ждать с тоской.
Я в слезах твоих нашла
Яд холодной лжи и зла,
В сердце, полном мук притворных,
Кровь, чернее ядов черных.
Сорвала я с уст твоих
Талисман тлетворный их -
Твой коварно-тихий смех,
Как змея, пленявший всех.
Все отравы знаю я, -
И сильнее всех - твоя.
Лицемерием твоим,
Сердцем жестким и сухим,
Лживой нежностью очей,
Злобой, скрытою под ней,
Равнодушным безучастьем
К братским горестям, несчастьям
И умением свой яд,
Свой змеино-жадный взгляд
Глубоко сокрыть в себя -
Проклинаю я тебя!
Изливаю над тобой
Уготованный судьбой,
Роковой фиал твоих
Мук и горестей земных:
Ни забвенья, ни могилы
Не найдет твой дух унылый;
Заклинанье! - очарован
И беззвучной цепью скован,
Без конца томись, страдай
И в страданьях - увядай!